Кавказская проекция властной рокировки в России

Фото с сайта openspace.ru

Сергей МАРКЕДОНОВ
приглашенный научный сотрудник (Visiting Fellow)
Центра стратегических и международных исследований (CSIS), США, Вашингтон

Статья впервые опубликована на «Полит.ру»

Подбор иллюстраций – как всегда BlackSeaNews

«Рокировка» в российском правящем «тандеме», начиная с 24 сентября, стала главным событием во внутренней политике РФ. Хотелось бы сразу оговориться, проблема «возвращения Путина во власть», с нашей точки зрения, является надуманной.

В течение последних четырех лет действующий премьер-министр федерального правительства оставался ключевой персоной в принятии кадровых, внутриполитических и внешнеполитических решений. Слово «Путин» перестало обозначать только фамилию известного политика и государственного деятеля. Оно превратилось в обозначение властной функции. Впрочем, в российской истории и раньше такое бывало, когда неформальное влияние того или иного персонажа было намного важнее, чем его официальный пост. Следовательно, Владимир Путин от власти никуда не уходил, чтобы потом, спустя 4 года, к ней возвращаться.

В чем же причина для алармистских комментариев, в которых в последние несколько дней недостатка нет? И есть ли вообще основания для тревоги, если проблемы «возвращения» не существует?

Думается, что если отбросить неизбежные в таких вопросах эмоции, то можно найти вполне рациональные основания для волнений. Да, Дмитрий Медведев был «президентом при нем», однако используемая им риторика и даже многие чисто имиджевые аспекты давали хотя бы гипотетическую надежду, нет, не на скорую демократизацию и либерализацию (для этого одних «рокировок» недостаточно), а на определенную конкуренцию в рамках управленческого аппарата. Это в свою очередь, могло бы стать важным фактором и для модернизации и некоторого возрождения публичного процесса.

В этой связи официальное признание, в общем-то, известного всем факта (как говорят американцы, «conventional wisdom») политического верховенства Владимира Путина имеет скорее гнетущее психологическое значение. Его усугубляет тот факт, что избирательный цикл 2011-2012 годов будет существенно отличаться от всех предыдущих: в соответствии с поправками, внесенными в Основной закон страны 30 декабря 2008 года, срок полномочий депутатов Государственной думы теперь составляет не 4, как раньше, а 5 лет. Что же касается президента, то, начиная с 2012 года, его легислатура вместо нынешних четырех увеличится до 6 лет. Таким образом, новый избирательный цикл будет последней политической «четырехлеткой».

Фото с сайта sakhalife.ru

Для многих это конец иллюзий и надежд даже на слабое оживление фактически мертвого политического процесса в стране. Наверное, на этом анализ кремлевских хитросплетений можно было бы и прекратить. Тем паче, что занятие это неблагодарное.

Во-первых, есть тьма специалистов по трактовкам «утечек» и «достоверных» сведений о «драке бульдогов под ковром». Отнимать у них хлеб и вступать на их площадку не хотелось бы. Во-вторых, потому, что «источниковая база» для такого анализа будет явно недостаточной. А значит, есть опасность скатиться к спекуляциям.

С нашей точки зрения, было бы полезным рассмотрение возможных последствий сентябрьской «рокировки» для различных сфер общественно-политической и экономической жизни страны.

Что может означать новая институционализация Владимира Путина для межэтнических отношений, экономического развития, положения дел в социальной сфере, органах безопасности и армии, внешней политике?

В этом списке вопросы будущего Северного Кавказа будут занимать далеко не последнее место, ведь сегодня этот регион является самой проблемной точкой Российской Федерации. Не будем забывать и о том, что, хотя с формальной точки зрения будущая столица зимней Олимпиады 2014 года Сочи не входит в Северо-Кавказский федеральный округ (СКФО), но она тысячами нитей связана с проблемами безопасности турбулентного региона.

Инфографика с сайта dagpravda.ru

Итак, что приобретает, и что теряет Северный Кавказ с вступлением в первую «путинскую шестилетку»?

Для ответа на этот вопрос проведем небольшую «инвентаризацию» (многие уже подзабыли этот предвыборный слоган Путина образца 2000 года) северокавказских проблем.

С нашей точки зрения, сегодня Россия стоит на Северном Кавказе перед лицом пяти общественно-политических вызовов.

Первый – это рост радикального исламизма.

В начале 1990-х годов главным вызовом для целостности РФ, как государства, была сепаратистская Чечня. В остальных республиках регионы националистический вызов присутствовал, но находился в определенных «системных» рамках. Сегодня Чечня в своеобразном террористическом соревновании занимает только четвертую строчку, уступая Дагестану, Ингушетии и Кабардино-Балкарии, которая еще в начале 2000-х годов имела репутацию относительно спокойной республики (ее даже называли «спящей красавицей Кавказа»).

Сегодня Чечня рассматривается лишь как часть джихадистского проекта, а сами исламисты организуют теракты не только в регионе (где к этому уже привыкли), но и за его пределами. Взять хотя бы взрыв в международном секторе аэропорта «Домодедово». Событие, которое поставило проблемы Северного Кавказа в повестку дня не только российской политики, но и международного общественного мнения. В гораздо большей степени, чем прошлогодние взрывы в московском метро или на железной дороге.

Второй – новый этнический национализм.

В отличие от «старого» новый национализм имеет отношение не столько к советским «долгам», сколько к современной повестке дня. Даже тогда, когда он выглядит внешне «ретроспективным», как «черкесский вопрос». Ведь вопрос не в том, готова ли Москва к признанию т.н. «геноцида черкесов», а в том, насколько она может и способна профилактически воздействовать на проблемы, которые провоцируют такие настроения. Это и земельный вопрос, и представительство во власти, и вопросы репатриации, и широкий спектр взаимоотношений РФ с Абхазией (которая также рассматривается, как часть «черкесского мира»).

Третий – бюрократическая конкуренция в республиках Северного Кавказа.

Это – процесс, закрытый от внешнего взгляда. Порой он даже не в меньшей степени напоминает «схватку бульдогов» под ковром, нежели общероссийские состязания подобного рода.

Четвертый – это политическое и общественное насилие,

которое не обязательно связано с терактами, но используется не только противниками российской власти, а и самой властью вне правовых рамок.

И, наконец, пятый (последний по порядку, но не по важности) – это «русификация северокавказских проблем».

Что мы понимаем под этим процессом? В данном случае мы говорим о росте русского этнического национализма, как негативной реакции на процессы, которые идут на Северном Кавказе. В одной из наших публикаций мы квалифицировали это явление, как «русский сепаратизм», ибо лозунг, выдвинутый в апреле нынешнего года «Русским гражданским союзом» – «Хватит кормить Кавказ» – создает угрозу сецессии (Сеце́ссия (лат. secessio) — выход из состава государства, в том числе федеративного, какой-либо его части, субъекта федерации. – прим. BSN) не в Грозном или в Махачкале, а в Москве.

На наш взгляд, правомерна та постановка вопроса, которую делает известный кавказовед Кевин Лихи (Kevin Leahy): «Предполагается, что Северный Кавказ может выйти за рамки стратегического влияния Москвы путем последовательной кампании по освобождению от российского суверенитета. А что, если сама Россия в будущем решит, что позволит идти региону собственным путем?» Русские этнические националисты («русские сепаратисты») как раз и пытаются способствовать именно такому решению, а именно обособлению России от Северного Кавказа сверху, из Москвы.

Фото с сайта svobodanews.ru

Насколько Владимир Путин лично причастен ко всему этому политическому «меню»?

Было бы упрощением возлагать на него ответственность за все северокавказские «болячки».

Во-первых, многие проблемы возникли до него, без какого-либо его влияния.

Во-вторых, многие из них носят объективный характер.

Так, в любом трансформирующемся восточном обществе рано или поздно возникает вопрос о соотношении национального и универсального религиозного начала. Этим путем шли и идут Северная Африка, Ближний Восток и Средняя Азия. Северный Кавказ с некоторым стадиальным отставанием повторяет эту сложную эволюцию. Здесь также имеет место разочарование в национализме (итог победы националистов – как правило, мимикрировавших коммунистов), и в светских принципах.

Наивно также полагать, что только извечная российская коррупция всему виной. Радикальный исламизм возникает и в Британии, и во Франции, где не в пример России государство не является собственностью нескольких групп интересов.

Но все эти объективные вещи не отменяют ошибок и провалов, допущенных Владимиром Путиным в его северокавказской политике.

Между тем, это направление, для старого нового президента имело особое значение. Во многом легитимность первого срока Путина была обеспечена именно на Северном Кавказе. Сегодня, спустя годы, понимаешь и очевидные плюсы, и очевидные минусы его поведения в 1999-2000 годах.

Да, он действительно сумел временно купировать метастазы сепаратизма по всему Кавказу и придать уверенности стране, ее гражданам, уставшим от пост-хасавюртовского беспредела. Однако тогда же Путин не смог провести разграничительные линии между сферой необходимого применения силы и управлением страной в целом.

Многие обоснованные обстоятельствами «горячего лета 1999 года» приемы «кризисного менеджмента» были некритически перенесены им на другие сферы (СМИ, бизнес, внутренняя и внешняя политика).

В результате, ни Кавказ не лишился проблем, ни Россия не превратилась в более эффективное и стабильное государство. Хотя и имела уникальный шанс в виде поддержки сограждан (включая и массы дагестанцев, которые рисковали жизнью, защищая республику от Басаева и Хаттаба),

Фото с сайта checheninfo.ru

Путин мог пойти по пути укрепления институтов государственной власти и на Северном Кавказе, и в России в целом. Вместо этого он избрал иной путь, сделав ставку на неформальные договоренности и унию с лично преданными региональными сатрапами.

Самым ярким примером такого подхода стала политика «чеченизации», не решившая ни одной из стоявших проблем. За то время, пока этот курс проводится (начиная с декабря 2002 года), Чечня не стала ближе России и российскому обществу. Метафора «пехотинец Путина» лучше всего передает тот контекст, в рамках которого сформировались «особые отношения» между Москвой и Грозным. В итоге сформировалось государство в государстве во главе с амбициозным лидером, настроенным националистически («прагматиком-националистом», по выражению Алексея Малашенко).

При этом однозначная поддержка финансами и военными ресурсами региональных сатрапий привела к росту протестных настроений в регионе.

Эти настроения выражались трояко. Либо в виде отъезда за пределы родных республик, либо в виде активизации радикального исламистского подполья, либо в уходе в банальный криминал. Отказ от прямых выборов глав регионов (2004) привел к утрате обратной связи. Москва сама, собственными руками, эту связь оборвала, передоверив все управленческие вопросы внешне лояльным выдвиженцам. Более того, в случае с Чечней, устранив все сколько-нибудь приемлемые «сдержки и противовесы» кадыровскому режиму (Алу Алханов, Асланбек Аслаханов, возможности для парламентской формы управления, институт русского премьер-министра).

Но и это еще не все. Северокавказская риторика Путина все эти годы была вопиюще неадекватна. В ней отсутствовала хотя бы минимальная рефлексия по поводу собственных действий.

Вся ответственность за имеющиеся кризисы возлагалась на внешних игроков (представление о лице которых, конечно же, менялось, исходя из конъюнктуры момента). При этом искусственно противопоставлялись друг другу экономика (понимаемая, как раздача бюджетных денег) и политика (понимаемая, как силовое подавление без выстраивания механизмов «мягкой силы»).

В итоге стратегического подхода к региону не сформировалось. Более того, почувствовав дуновение новых ветров (русский этнический национализм), Владимир Путин, как политик-популист попытался овладеть их энергией.

Отсюда и его оценки, вполне возможные среди участников «Русского гражданского союза». «У каждого есть малая родина, мы гордимся ею. Но я 10 копеек не дам за здоровье человека, который, приехав из средней части России в республики Северного Кавказа, невежливо обойдется там с Кораном… Нам придется, мягко говоря, совершенствовать правила регистрации на территории страны, особенно в крупных центрах – в Москве, Петербурге и в других крупных городах», – заявил действующий премьер 21 декабря прошлого года. Логическим продолжением этой игры стало частичное инкорпорирование Дмитрия Рогозина и его КРО в структуры «партии власти» – Народного фронта.

Дмитрий Медведев в Махачкале, июнь 2009, фото с сайта yarportal.ru

На этом фоне риторика и некоторые действия Дмитрия Медведева последних лет оставляли иное ощущение. В своей махачкалинской речи в июне 2009 года он впервые вместо сваливания вины на зарубежных «супостатов» признал внутриполитический и системный характер северокавказских проблем.

В своем президентском послании в том же году он даже назвал Северный Кавказ «главной внутриполитической проблемой страны». Попытки использовать методы «экономического менеджмента» (весьма половинчатые и поэтому неудачные) в 2010-2011 гг. также свидетельствовали о попытках российской власти нащупать некий «новый почерк».

Понятное дело, эти действия нельзя рассматривать в отрыве от логики «тандема» с характерным для него «распределением ролей». И все же, даже в отрыве от реального наполнения, риторика значила не так уж мало. Она провоцировала (в хорошем смысле слова) дискуссии и попытки поиска выхода из сложившихся тупиков, создавали определенный позитивный фон как внутри самих субъектов Северного Кавказа (многие сторонники модернизации внутри региона увидели в этом некую альтернативу исламизму, местничеству, национализму и республиканской коррупции), так и в московских академических центрах.

«Рокировка» в тандеме, скорее всего, приведет к тому, что все эти разговоры будут отложены в сторону. И старый добрый путинский стиль не будет теперь половинчатым (как в 2008-2012 году).

Может возникнуть ощущение, что больше нет нужды в масках и имитации общественных дискуссий (хотя не исключено, что попытки в этом направлении будут делаться). А значит, хорошо знакомые подходы могут усилиться, в первую очередь на риторическом уровне. К тому же

Олимпийские игры и футбольный мундиаль уже стали личными проектами Путина и его команды. Это – вопрос не только политико-административных инвестиций, но и престижа. В этой связи кавказская тема будет играть, в первую очередь, для внешнего пользователя, ибо внутренний уже не так важен – «управляемая демократия» сделала свое дело.

И все же перед российской властью стоит серьезный и принципиальный выбор.

Есть возможность, говоря словами Наполеона Бонапарта, «надеть сапоги 1999 года» и превратить кавказскую тему в ходкий пиар-продукт. И существует (скорее теоретически) другая опция: начать разрабатывать стратегию развития региона, включающую в себя в качестве интегральных частей и внешнюю политику, и внутренние аспекты.

Выбор в пользу второго варианта возможен даже не ради каких-то абстракций, а в силу прагматических соображений.

Ведь вряд ли проблема Сочи ближе к 2014 году уйдет в тень. Напротив, вокруг нее будут формироваться разные группы интересов. И не всегда пророссийские с учетом грузино-абхазского фактора.

В этой связи более адекватное знание процессов на всем Северном Кавказе (и хорошо бы – с привязкой к южной части Большого Кавказа) чрезвычайно важно. Иначе политика будет выглядеть сродни плаванию на корабле без компаса и карты.

Желательное же направление этой политики видится в том, чтобы использовать «мягкую силу» или строить институты власти вместо системы уний и неформальных договоренностей. Только вот захочет ли российская власть делать это? Ведь такие подходы могут поставить вопрос о корректировке внутренней политики в целом, к чему ни Путин, ни его окружение, кажется, не готовы.

Сергей Маркедонов – кандидат исторических наук, в апреле 2001 – октябре 2009 года – заведующий отделом и заместитель директора Института политического и военного анализа, доцент Российского государственного гуманитарного университета, эксперт Совета Европы и Федерального собрания РФ. В настоящее время – приглашенный научный сотрудник (Visiting Fellow) Центра стратегических и международных исследований (CSIS), США, Вашингтон